Багряные скалы - Страница 59

Достал из подсумка товарища последнюю гранату, положил себе в карман, чуть разогнув усики чеки.

– Прости брат… и прощай… – Дмитрий постоял над телом, раздумывая, не надо ли прочитать кадиш или какую-нибудь молитву. Но кадиш он не знал, а молитв, один хрен, никаких не помнил, кроме, разве что, первых строк "Шма Исраель", да благословения над шаббатней булкой и над ханукальной свечой.

Ни Двир, ни он сам никогда не интересовались религией. Решившись наконец, он прочитал "Шма", те строки, что помнил наизусть. Потом поглядев в черное, звездное небо, произнес:

– Ты уж прости, что я не по форме обращаюсь, молитв не помню. Но ты уж позаботься о нем там наверху.

Помолчав, он добавил, словно это могло что-то изменить: – Он был хорошим солдатом.

Небо неумолимо пялилось ледяными глазами звезд.

– А обо мне не беспокойся, я как-нибудь выберусь.

"Вывезет кривая", – пришла на ум русская присказка.

Он развернулся, и захромал было обратно, в ущелье, но через несколько шагов вдруг понял, что весь его диалог с Ним велся на русском языке, только кусок молитвы он проговорил на иврите.

Дмитрий озадаченно остановился. В принципе, Ему там, наверное, без разницы, на каком языке, но на "всякий пожарный" он повторил все на иврите, злясь на себя за устроенное представление.

Спуск дался ему тяжело, раза четыре он падал, теряя равновесие, один раз чуть не сорвался в пропасть.

Но на дне ущелья уже втянулся. Да и ушибленная нога немного успокоилась.

Земля была покрыта следами. Ботинки легионеров, копыта коз и овец, следы верблюдов, Вади Муса не пустовало. Но по Другой дороге ему не дойти.

С час он упрямо ковылял по узкой тропке, вьющейся между промоинами и валунами, то поднимающейся вверх по склону обходя обрывы и водопады, то снова ныряющей вниз на самое дно вади.

Наконец свалился взмокший и обессилевший и долго лежал, слушая, как шумит кровь в ушах. Когда он прикинул пройденное расстояние, губы задрожали от отчаяния, а на глаза навернулись слезы.

Сжав зубы, он отполз в сторону от тропы, напился и перекусил.

Все тело болело. Покалеченная кисть кровоточила, пачкая бинты.

Усилием воли он заставил себя подняться и снова зашагал вперед. Луна в безоблачном небе хорошо освещала дорогу. И все-таки он поскользнулся, потерял равновесие и рухнул в "гев", вымокнув до пояса.

Раны и тяжелая дорога все сильнее давали о себе знать; он чувствовал, что слабеет.

Часы остались у Двира, и счет времени он потерял, просто механически переставлял ноги, упираясь в землю прикладом "чешки". Прострелянную ногу грызла острая рвущая при каждом шаге боль. Но он все хромал вперед, стуча по камням прикладом винтовки. В душе кипела черная, жгучая ненависть к легионерам.

Он вспомнил Бар-Циона. Интересно, как Меир повел бы себя в подобной ситуации?

Нет, ротный везучая сволочь, он бы так не вляпался. А если бы и вляпался, наверное, убил бы всех и ушел. Что он там сказал сирийскому капитану, когда их с сестрой взяли в плен? Тот пригрозил отдать Шошану солдатам, если Меир не станет сговорчивей. Связанный Бар-Цион, зажатый между двумя дюжими солдатами, уставился капитану в глаза и спокойно сказал: Сначала убей меня. Если тронешь мою сестру тебе не жить.

Бар-Циону было тогда всего шестнадцать. Шошану не тронули.

Но счет за все пережитое в плену остался открытым. Меир сам говорил, что закрыл его только в прошлом году в Курси, отправив на тот свет троих сирийских офицеров.

Не, Дмитрий даже мотнул головой, отгоняя дурные мысли, с ротным ему не сравниться, масштаб другой. Масштаб, масштабом, но счет к иорданцам у него теперь имеется.

Постепенно им овладела апатия, он тащился вперед все медленнее. А когда присел передохнуть, его просто вырубило.

В чувство привел холод. Он доел последние финики, достал карту. Фонарь куда-то запропастился. Он кое-как зажег спичку. До выхода из Вади Муса оставалось совсем немного. А там идти будет легче.

Он поднялся, испуганно ощутив, как кружится голова.

Подъем одолел в каком-то полузабытьи, ему все время казалось, что он снова, как тогда, зимой сорок второго несет из булочной пайку хлеба.

Огромные сугробы на улице, из некоторых торчат троллейбусные рога. Узкий, утоптанный сапогами и валенками проход.

Хлебный запах из-под пальто дурманит, сводит с ума. Но есть нельзя, хлеб нужно донести до дома и отдать матери. Они вместе аккуратно, чтоб не потерять ни крошки разделят его на порции.

Струящийся из-под ворота аромат гипнотизирует и просит: Укуси, укуси…

Но если укусишь, уже не сможешь остановиться, пока не сожрешь все.

Выбравшись из русла, он свалился, и долго хрипел на камнях, ощущая, как бешено стучит и подскакивает сердце, вызывая то головокружение, то удушье.

Небо над головой светлело, начинался рассвет. Тяжеленный "узи" тянул его к земле, он не решился выбросить оружие. Зато запасные магазины, патроны к "чешке", он утопил в "геве" еще перед подъемом.

Отлежавшись, он поднялся и побрел дальше.

Солнце вставало все выше, освещая бескрайнее море желтовато-коричневых холмов, с редкими вкраплениями низких раскидистых акаций.

Поднимаясь по пологой ложбине, меж двух холмов, он услышал неторопливый перестук копыт. Только этого не хватало.

Дмитрий сошел с тропы, уселся на камне, сжав "узи" между колен, здоровой рукой взвел затвор.

Из-за гребня холма, покачиваясь, выехал навьюченный тюками верблюд, несущий на горбу сонного бедуина.

В первые секунды мелькнула у Дмитрия мысль, может, не заметит, проедет себе мимо и разбежались.

Но бедуин даже не удивился. Глаза его зыркнули по сторонам, мгновенно сфокусировавшись на чужаке, которому здесь явно не место. Одновременно с глазами, ноги ударили верблюда в бока, а правая рука рванула из складок одежды револьвер.