Багряные скалы - Страница 11

Из ложбины между холмами, южнее Рош Ха Айна, столбом поднимался белый дым, гулко бабахали какие-то то ли взрывы, то ли удары.

– Каменоломня, – предположил Минька, оторвавшись от окуляров.

– Похоже на то, – согласился Дмитрий.

Они облазили крепость и окрестности, обнаружив в роще много интересного. Здесь находился какой-то заброшенный завод с большими бетонными отстойниками. На крыше главного здания торчал неизбежный ДОТ английской постройки.

Рядом с заводом зеленели палатки, обнесенные изгородью из колючей проволоки. Несколько солдат играли в волейбол, натянув вместо сетки веревку.

Мальчишки искупались в заводи и тронулись в обратный путь. Солнце повисло над верхушками эвкалиптов.

На улице у Минькиного дома Борис мыл свой тарантас.

– Чего это у него? – поинтересовался Минька, – На лобовом стекле?

И действительно изнутри на лобовом стекле белела бумажка: буква "бег" в черной рамочке.

– Здорово, орлы! – Борис говорил по-русски чисто, почти без акцента, сказывались военные годы, проведенные в партизанах, с советскими разведчиками.

– Мы замок нашли! – похвастался Минька.

Борис швырнул тряпку в ведро и распрямился.

– Замок, говорите… – он потянулся, так что мышцы забугрились под грязной майкой, – а я завтра утром в Тель-Авив еду, хотите со мной прокатиться?

– Угу, – усмехнулся Минька, – Иерусалим уже посмотрели!

– Тьфу! – Борис выудил из ведра тряпку и принялся тереть облезлый бок "шеви", – подумаешь, влипли, с кем не бывает?

– А это чего за хреновина? – Минька ткнул пальцем в наклейку.

– Это, – буркнул себе в бороду Борис, – экономия бензина. Теперь каждому автомобилю один день в неделю запрещено ездить. Он смачно сплюнул под ноги и тоскливо добавил: – Нам вот, понедельник достался…

Распрощавшись с братьями, Дмитрий зашагал домой.

С Иерусалимом действительно получилось целое приключение. Борису понадобилось зачем-то поехать в те края и мальчишки, сбежав с уроков, присоединились.

Они немного покатались по Иерусалиму, а потом Миньку осенила идея поглазеть на Кнессет.

Сказано-сделано, покрутились на площади Циона, поглядели на невзрачный трехэтажный дом, где заседали парламентарии, на полицейских у дверей, на расфуфыренную публику в кафе "Вена".

А на обратном пути, отъехав от площади всего метров на сто, застряли в пробке. Улицу запрудила толпа. Дмитрий с Минькой влезли на крышу фургона и поняли, что торчат они посреди огромной демонстрации.

Над головами плыли транспаранты и плакаты с непонятными лозунгами:

"Не забудем, не простим!" – прочел Дмитрий на одном из транспарантов.

Минька прочел на другом: "Не забудем Бабий Яр!".

– Чего это они? – поинтересовался Борис у водителя соседней машины, так же застрявшей в сплошном человеческом море.

– Вы что газет не читаете? – спросил тот, перекрикивая рев толпы, – Демонстрация против немецких репараций.

Люди пробивалась к дверям Кнессета, туда, где чернели мундиры полицейских.

В толпе скандировали, орали, вдруг притихали, прислушивались к речи кого-то влезшего на ящик и размахивавшего руками.

В какой-то момент поведение толпы изменилось, крики стали более агрессивны, лица стали злее. У дверей закипела драка, мелькнули полицейские дубинки и палки демонстрантов. Полетели булыжники, зазвенели стекла.

– Влипли… – помрачнел Борис.

Люди рекой текли мимо них. Какой-то важный толстяк в кепке подскочил к Борису и заорал, брызгая слюной:

– Вы чего здесь прячетесь, вам, что дела нет!?

Борис, молча, схватил толстяка лапищей за грудки, притиснул к себе, а потом вдавил в дощатый борт "шевроле", глаза толстяка округлились, но этого Борису показалось недостаточно и он второй лапищей ткнул жертву в подбородок, так что тот стукнулся затылком о доски и кепка свалилась под ноги.

Сделав зверские глаза, Борис для убедительности выждал секунд десять, а потом прошипел:

– Вали отсюда пока кости не переломал! Понял?

Толстяк лихорадочно закивал. Борис ослабил хватку и тот плавно осел на мостовую, нашарил кепку, нетвердо поднялся и втиснулся в толпу.

Им пришлось проторчать в Иерусалиме до поздней ночи, но поездка выдалась познавательной во всех смыслах.

Фридманы снимали одну комнату в двухэтажном доме в конце улицы Ха Шарон. Дом был относительно старый, да и бесчисленные поколения квартиросъемщиков отнюдь не способствовали сохранности.

Дом, как впрочем, и соседний, принадлежал немецкому еврею господину Тристану Шульцу.

Старые Рубинштейны со второго этажа и "Косая" Элишка из однокомнатной помнили Шульца еще с довоенных времен, как улыбчивого пожилого человека, всегда щегольски, с иголочки одетого, фанатично пунктуального, настоящего "йеки".

Однако, Фридманы застали опустившегося неряшливого старика, вечно что-то недовольно брюзжащего. Хотя, в общении с ним все еще ощущалась былая воля и характер.

О причинах столь резкой метаморфозы, Дмитрий узнал от соседей. Сыновья. Оба младших Шульца погибли: один на Русской высоте в Гуш Эцпоне, другой – при штурме Бейт Махсира.

После войны Шульц отошел от дел. На деньги, получаемые от квартиросъемщиков, они с женой доживали безрадостный век в собственной вилле, с красивой круглой террасой, выходящей на цитрусовые плантации.

Раз в месяц Шульц, облачившись в костюм, лично обходил владения, общался с квартирантами и собирал деньги. Жильцы любили домовладельца. При всей своей брюзгливости и напускной строгости, цену за съем он брал вполне божескую, при нужде легко соглашался на отсрочку, а бывало, прощал долг.